Мертвая дорога (освоение Заполярья в 1947–53 годах) 

«Наши солдаты, когда немцы им кричали: хенде хох, редко поднимали руки над головой, но их десятками, сотнями тысяч сдавали в плен старшие командиры, которые позволяли окружать свои войска в первые дни войны, а затем под Киевом, Смоленском, Москвой и под другими городами. Мы все должны были стрелять в себя, чтобы остаться верными присяге. Если бы поступили так, Советский Союз потерял бы около пяти миллионов своих сограждан. А теперь, хоть и в заключении, но мы работаем на пользу своей страны. И, если понадобится, снова готовы пойти за нее сражаться», — говорил взводный офицер Мудров, отбывавший срок на Мертвой дороге.

Были на той дороге и такие, как Леонид Леонидович Оболенский, который о своем аресте сам говорил так: «Посадили меня за то, что я в плену побывал. А в плен угодил я из-за кино. Я был в пехоте с самого начало войны. В ополчении, как многие преподаватели ВГИКа. Мне поручили тяжелую дорогую киносъемочную технику, к ней прилагался возница с телегой, и велели “снять нашу победу”. Это в сорок первом-то… С этим ценным грузом я и угодил сначала под минометный обстрел, возница мой сбежал с телегой, затем — в плен, откуда дважды бежал… Впрочем, подробности НКВД не интересовали: был там — значит враг, сажать», — вспоминает коллега Сергея Эйзенштейна.

Или подполковник Грибанов, оборонявший со своим полком в сорок третьем году Воронеж, вспоминал, как в одном из боев попал в окружение. Когда все бойцы его взвода погибли, Грибанов снял знамя с древка, обмотал себя полотнищем, туго застегнул шинель и с тремя штабистами пошел на прорыв. Его свалила автоматная очередь, и фашисты, взяв его в плен, обнаружили на нем знамя полка. Грибанов выжил и позже был освобожден советскими войсками. Но чтобы ему впредь неповадно было сдавать врагу красные знамена, его упрятали в лагерь на пять лет.

Или пример Павла Сергеевича Хачатуряна очень наглядный: «Великая Отечественная война. Под Сталинградом попал в плен контуженный, содержался в лагерях под Ригой. Болел тифом, помогли свои врачи — из заключенных.

Группа в семь человек во главе с майором Беловым организовала побег из лагеря. Бежали в Польшу, потому что на Запад продвигаться было свободнее. Пришлось побывать даже в Женеве. Узнали об отряде Сопротивления, и к концу 1941 года мы попали во французские леса под Лионом, в отряд Сопротивления. До конца войны мы и воевали в этом отряде.

Стал французским майором. Был награжден английскими, американскими, французскими орденами и медалями. Вступил во французскую компартию.

После войны английским пароходом мы были отправлены домой. С нами 800 военнопленных вернулись на родину. Нас принимали с музыкой, цветами. Прошли две улицы — нас автоматом по спине: “Изменники Родины!” Белов мне сказал: “Ну что, Павел Сергеевич, говорил я тебе, поехали в Америку”. Но меня поездка в Америку не влекла. Тянуло на Родину.

Каждую ночь по три часа водили на допросы. Выбивали признания. Шел 1946 год. Во второй половине этого года мне дали восемь лет высылки на Север».

Он тоже строил ту дорогу.

Дождливое утро.
Печально, понуро,

Колонны прошли мимо комендатуры.

Пехотные роты одна за другой,

То зэков ведет на работу конвой.
В рядах — офицеры, сержанты, солдаты...

Их в том, недалеком году сорок пятом,

За то, что другие сражались в войну,

За то, что живыми остались в плену,
В печах Освенцима сгореть не успели,

Друг друга в голодном бессилье не съели,

В телячьих вагонах с немецкой земли

Сюда под советским конвоем свезли.
У них в формулярах: «предатель», «изменник»,

Их может поставить конвой на колени

Иль, веером пуль надо лбами пройдясь,

Швырнуть и больных, и простуженных в грязь.
Всё может конвой: застрелить в запретзоне,

Того, кто покончить с мучением склонен,

Но сам я себе был ответить готов:

Здесь бывшие пленные, нет здесь врагов.
(Лагерный охранник Владимир Пентюхов)

Или такой диалог с заключенным описывает охранник лагеря Владимир Пентюхов:

«Перед столом в КВЧ сидит еще молодой человек, но волосы, подстриженные ежиком, серебрятся от седины, щеки впалые, в глазах не видно живого блеска. Он говорит с трудом, давит одышка.

— Моя фамилия — Таранов, звать — Александр. Родом из Иркутской области. В плен попал под Ленинградом в конце сорок первого года. Стояла дикая стужа. Мы, солдаты, замерзали в окопах в своих шинелишках и умирали от голода. Еда — один котелок на двоих жиденького супа раз в день...

— А обвинили в том, что сдались в плен добровольно?

— Примерно так. Но в плен я не сдавался. Меня немцы вытащили из окопа с обмороженными пальцами обеих ног, привезли в свой лазарет, ампутировали эти пальцы до половины ступней, а когда залечили, отправили на работу к одному хозяину в работники за скотом да огородами ухаживать. Спрашивали меня чекисты: почему не бежал из плена? Я разулся, показал, что калека, но они меня в лагерь все-таки отправили на пять лет».

Изменник Родине, кто сдался в плен врагу.

Достоин он презрения народа,

А не сдавался кто, не предавал страну,

А был сужден, как ярый враг, на годы.

За что? В плену их был не миллион,

А несколько мильонов той порою,

Кто был в том сорок первом окружен

Под Киевом, Смоленском, под Москвою.

Всех немцам уничтожить Бог не дал,

Оставшихся вернули в сорок пятом

В СССР, чтоб он их содержал

В своих концлагерях — врагов заклятых.

И приняла их Родина, ей-ей!

Она их приголубила, родная,

И расселила в зонах лагерей

Вдоль побережья северного края:

Норильск, Якутск, Камчатка, Магадан...

Еще на пять годов, на муки ада,

Чтоб помнили, канальи: срок им дан

За то, что жить остались. Как награда.
(Лагерный охранник Владимир Пентюхов)

А другой заключенный как-то задал охраннику Пентюхову такой вопрос: «Вот за что меня загнали на север вторично после десяти лет отсидки, ответа не найду. Первый раз присудили мне “врага народа” за то, что я не отдал свой новый дом под сельсовет и не перешел в развалившуюся избушку, где размещался этот сельсовет, а вторично, когда вернувшись в свою деревню, после десятилетней отсидки стал требовать вернуть мне мой дом. За что, спрашивается?» Правда, этот арест был уже по другой статье. 58-й.

Список будет неполным, если я не скажу о политических заключенных, «врагах народа», которые составляли четверть на Мертвой дороге.

Как, например, мастер Хохлов, оказавшийся на стройке за то, что в одной компании сказал о немецком дизеле, что он лучше, чем наш. По 58-й статье ему дали 10 лет.

Или как Валентина Григорьевна Павленко-Иевлева, которая вела по заданию комсомола пропагандистскую работу с иностранными моряками в Архангельском порту, на этом основании обвиненная в шпионаже в пользу трех иностранных разведок. За это она провела свою юность за колючей проволокой на Мертвой дороге.

Осуждались те, кто проживал в западных регионах СССР, виной которых было в основном только то, что село, где они жили, в какой-то момент было оккупировано. Все, попавшие в плен, а также граждане буржуазных государств, даже если они воевали против фашистов. И партизаны, сражавшиеся против нацистов (они вызывали у Сталина особое подозрение).

Это если к политическим не приравнивать тех, кто украл мешок картошки. Но почему не приравнивать, если указ о хищениях социалистической собственности — за вынесенные с завода гвозди или со склада мешок муки, за проданную катушку ниток с фабрики — предполагал 25 лет лагерей?

На той же дороге были и братья Старостины, лишенные свободы на 10 лет по 58-й статье. Был суд, где их, в частности, обвиняли в способствовании освобождению от армии футболистов «Спартака».

Словом, такую трудовую силу государство расценивало как выгодную. Конечно, эта позиция не была официальной, и для того, чтобы про выгоду никто не подумал, в трудовой стаж не засчитывались годы, проведенные в лагере. Мол, сидят там на нашей шее!

Тем временем скорость и объем работ действительно впечатляли. Уже к 5 декабря 1948 года (т. е. практически через полтора года после распоряжения о строительстве железной дороги) было завершена ветка Чум — Лабытнанги протяженностью 196 километров. Это была стройка номер 501. А для порта, на стройке 502, заключенные успели соорудить складские помещения и пятикилометровый пирс.

Это все не считая лагерей, которые строили для себя сами заключенные. Лагери ставили каждые 5-10 километров на пути строительства дороги. Зэков-первопроходцев забpасывали вперед, туда, где еще не было рельсов. На штурм тайги. Где они должны были сами возвести бараки, штрафные изоляторы, обнести их в три ряда колючей проволокой, поставить по углам вышки и построить дома для лагерной охраны и администрации. И только потом — браться за прокладывание рельсов.

До подвоза дерева приходилось жить в первобытных условиях — в землянках, летних палатках. Полярный холод и сырость пробирались в такие жилища, как ни затыкай щели мхом и болотным торфом. Нары настилали из жердей, которые резали в притундровых зарослях. На жердяных нарах заключенных держали, как обычно в ГУЛАГе, без матрасов и тюфяков.

Хотя в тундре и лесотундре землянки строить нельзя, так как летом они наполняются водой, первые отряды заключенных об этом не знали, и потому до нас доходят воспоминания о том, что люди жили в землянках, в которых стояла грунтовая вода по самые нары.

Завьюженный стоит средь сопок голых

Рабочий лагерь.
Вышки по углам.

В нем нет домов, а есть землянки-норы,

Обложенные мхом по сторонам.

В них мало света.
Холодно до стонов.

В них сырость, смрад.
Вокруг снега, снега.

Дорога между насыпью и зоной

Протоптана. Видна издалека.

По ней зэка выводят на работу,

Чугунной «бабой» гравий трамбовать,

Чтоб сверху шпалы положить и рельсы,

Стальные звенья метров в двадцать пять.
(Владимир Пентюхов, охранник лагеря)

Людмила Федоровна Липатова, одна из старейших сотрудников окружного музея в Салехарде, когда проходила по Мертвой дороге, насчитала 50 таких лагерей: «Бараки для заключенных были типовыми, всего их на территории лагеря было 5-6 штук, в них жило от 80 до 120 человек, размерами около десяти метров по ширине и двадцати по длине, разделены, как правило, на две части, в каждой из которых было по кирпичной печи и отдельному входу. Деревянные нары клались в два яруса, чаще всего сколоченными блоками по четыре, как полки в плацкартном ж/д вагоне. Стандартная длина их — 1,5 метра. Бывало и так, что вместо досок были настланы жерди».

Строители часто оказывались на месте раньше исследователей, поэтому все время приходилось корректировать работу на ходу. Из выступления на одном партийном собрании видно, что не было никакого представления об объеме работ, хотя шел уже 1949 год.

И поскольку исследовательские работы шли параллельно со стройкой, лишь тогда (т. е. два года спустя) выяснилось, что место, куда вела железная дорога, для порта не подходит. Ввиду мелководья Обской губы туда попросту не смогут зайти большие корабли.

Сколько вбухано в насыпь людского труда!

И еще будет вбухано много-премного.

Эх, дорога, куда ты ведешь нас, куда?

Золотая, проклятая Богом дорога?

(1950 год, Владимир Пентюхов)

Однако специальная комиссия во главе со Сталиным не отказывается от затеи построить гигантский порт. И столь же стремительно, как было с прежним решением, выдвигает предложение строить новую дорогу через Обь и Енисей. Так же без предварительных исследований дна и прочих мелочей приказ руководства страны вновь требовал в кратчайший срок пустить дорогу, на этот раз протяженностью 1260 километров.

Никто не осмелился перечить: постановление Совета министров о прокладке трассы было подписано самим товарищем Сталиным.

На этом секретная стройка порта 502 была прекращена. Началась стройка 503. И вновь без изыскательских работ, без проекта новой дороги (его завершили лишь в 1952 году, когда больше половины магистрали уже было готово).

Надоевший пейзаж... Насыпь, люди в бушлатах.

Стынет голая тундра под ветреный вой.

У костров по углам — оцепленье квадрата,

В полушубках овчинных там не дремлет конвой.
Слышен рельсовый звон. На морозе он тонок.

Редок взмах молотков по стальным костылям.

Салехард — Ермаково — путь и труден, и долог,

И пройдет он по чьим-то неповинным костям.
Но звено за звеном, с каждым днем нарастая,

Удлиняется трасса, и насыпь растет,

Что возить по ней будут из дикого края,

Царства мертвой трясины и гиблых болот?
И едва ли достроена будет дорога,

Но не смей сомневаться и вслух говорить.

Ну а тундра, она ведь весной недотрога,

Что ей стоит людские труды проглотить?
Рассосется отсыпка, лишь рельсы на шпалах

Закачаются гибким мостом в никуда.

Это значит: зэка, начинай все сначала,

А народные деньги — твоя ли беда?
(Владимир Пентюхов)

Зачем было строить эту дорогу? Там, где на протяжении сотен километров нет ничего, кроме болот. Где нечего было возить и где никто не жил, когда дорог не хватало в населенных регионах страны. Где температура нередко опускается до минус 50. Где снег лежит с октября по май. Где вечная мерзлота в почве, которая начинала «плыть» вместе с построенными на ней объектами. Где множество ручьев и больших рек, через которые приходилось строить мосты. Которые, в свою очередь, также смещались, и приходилось делать разборные — для каждого проходящего поезда. Где торфяные болота не замерзали даже после месяца устойчивых 40-градусных морозов. Где нет ничего для строительства: ни людей, ни даже леса, который в тундре растет редко.

Где, скажите, пожалуйста, найти более неподходящее место? — к вопросу о стратеге и эффективном менеджере товарище Сталине.

Но это идеальное место для полного отчаяния. Откуда хотелось бежать со всех ног, хотя бежать было некуда. а за попытку побега в том месте летом ставили раздетых людей на съедение гнусу. Из отчета Енисеевского лагеря видно, что попытку побега совершило 60 заключенных за один только 1949 год. 54 из них были ликвидированы.

Постовой, отвернись,

Сделай вид, что не видишь.
Я рвану за кусты

Да с обрыва — в реку.
Я вдохну все душой

Воздух чистый, свободный

И тебе на прощание

Крикну: «Ку-ку!»
И тогда ты стреляй,

Поднимай ты тревогу.

Никакой опервзвод

Не поймает меня.

Буду Бога молить я,

Чтоб послал тебе счастья,

До конца твоей жизни,

До последнего дня.
(Владимир Пентюхов)

«Камень и гравий приходилось возить с Северного Урала. Строительный лес за многие километры сплавляли из тайги по Енисею и Оби. Уголь доставляли из Воркуты. А рельсов не было вообще. Послевоенная промышленность не успела еще развернуть их выпуск. Собирали по разрушенным прифронтовым дорогам скрученные в узлы рельсы, везли в Салехард и в Игарку, там в специальных рельсосварочных поездах выкраивали прямые кусочки по 60–120 сантиметров, из которых потом варили рельсы десятиметровой длины, годные для укладки, — пишет Добровольский, узнавший о стройке в 80-х и снарядивший экспедицию в те места. — Тысячи людей строили и еще тысячи поддерживали — пытались поддержать! — построенное в исправности. В болотную бездну уходили бесследно целые составы грунта. Вдруг размывало готовую насыпь, и рельсовая колея давала опасный прогиб. Подтаивающая мерзлота заливала кюветы и водопропускные трубы жидкой грязью. День и ночь приходилось копошиться на трассе людям в серых бушлатах».

Говорят, что под каждой шпалой голубой мечты сталинского режима — как называют Северную транссибирскую магистраль — лежит заключенный. В разгар строительства на трассе работало около ста тысяч заключенных, не считая вольных.

Застлало Заполярье снежной мутью,

Метет пурга, как новая метла,

Сдувая пешеходов с первопутья,

Как смахивают крошки со стола.
Здесь от мороза трескаются горы,

И птицы застывают на лету.

Оленю — будь он даже самый скорый —

С пургою совладать невмоготу.
А мы, пришельцы с Запада и Юга,

На Севере не покладаем рук.

Чертою заколдованного круга

Не может стать для нас Полярный круг.
Конвой сжимает ложа трехлинеек,

Доеден хлеб и допита вода,

И стеганые латы телогреек

Напяливают рыцари труда,
Поднявшись не с подушек и матрасов,

А с голых нар, где жерди егозят...

Такого не описывал Некрасов

В своих стихах почти сто лет назад.
Нас как бы нет — и все же мы повсюду:

И в насыпях, и в рельсах, и в мостах.

Возносится строительное чудо

На поглощенных тундрою костях.
Текут людей сосчитанных потоки,

Ворота запирают на засов...

О век Двадцатый, век ты мой жестокий!

Где милость к падшим? Где свободы зов?
(1949 год. 
Стройка № 501
Лазарь Вениаминович Шерешевский)

Перечисляя тех, кто наполнял эти лагеря, я не упомянула обычных уголовников, которые составляли около трети зэков. Именно об их издевательствах многие заключенные вспоминают как о самой тяжелой части своей лагерной жизни. Лагерная администрация, в свою очередь, им это позволяла, поскольку террор, которому уголовники подвергали политических, рассматривался как важная часть мероприятий по поддержанию внутpилагерной и трудовой дисциплины.

Иван Константинович Кромов был осужден за то, что отдел на заводе, в котором он работал, ошибся в расчетах («Нолик забыли поставить», — говорит Иван Константинович). За это он был приговорен к 13 годам лишения свободы с полной конфискацией имущества. Он вспоминает о терроре уголовников в своем бараке так: «Молодым парням приходилось не спать ночью, потому что ночь была любимым временем суток для зэков. Они то и дело задирались на слабеньких. Помню, даже одного щупленького мальца они сперва изнасиловали при всех, а потом подвесили обнаженным к потолку и оставили на всю ночь. Утром парня нашли мертвым».


Тот барак был на станции Лабытнанги в 1948 году. А позже Иван Константинович был переведен в колонию на станцию Обская, с которой я начинала свой рассказ. В спецбригаду захоронения заключенных, созданную в 1949 году: «Мы обслуживали все колонии, начиная с Харпа и заканчивая Лабытнангами (чуть больше 30 км. — Прим. С. Ш.). Скажу сразу, работы было много. В день в разных местах мы хоронили по десять трупов. Иногда приходилось делать общие захоронения. Большое кладбище было в районе Обской, также в Харпе, да и вокруг Лабытнаног где-то около пяти больших кладбищ было. Обычно хоронили в одном километре от зон.

В районе станции Обская было около 400 могил, не считая 250 детских. На детское кладбище свозили умерших детей со всех околотков и зоновских детских домов. Также где-то около 20 могил общих. Иногда ведь приходилось хоронить по пять трупов в одной яме. А как-то мы закопали в одной могиле 10 младенцев. Места-то было мало, а расширять захоронения не разрешали. Скажу по секрету, было и отдельное кладбище, это где сейчас “очистные”, в 2-3 километрах, наверное. Якобы на нем хоронили деток, родившихся с физиологическими отклонениями. Но ими занимались другие люди. Помню, в том районе мы выкопали около 10 могил. Трупов не видели, поэтому точно не скажу. По слухам, особо уродливых убивали сами врачи и сразу закапывали, иногда и сами. Бывало, что приходилось хоронить и под деревом одного из зданий колонии. Так время-то какое было! Советская власть старалась оберегать от душевных потрясений своих граждан. Ни в коем случае мы не должны были кому-то рассказывать, подписывали даже бумагу о неразглашении тайны. Пугали, что к нашему сроку еще несколько годков накинут. Это сейчас вам я рассказываю, хотя сам боюсь. Ну, мало ли…

То, что мы попали в эту бригаду, можно сказать, нам повезло в каком-то смысле.

Наш распорядок начинался с семи часов. Мы жили в отдельной избе с решетками на окнах. Охраны большой не было, всего два охранника. Кормили хорошо, вечером даже 50 грамм давали.

Мы были на отдельном счету. В семь — подъем, в 7.30 шли на завтрак, затем развод, 13.00 — обед, после опять работа и ужин в 22.00. Иногда, правда, бывали и такие дни, когда мы ложились в 2 часа ночи.

После ликвидации нашей колонии в 1952 году весь состав бригады отправили за Салехард. Вот там-то нам пришлось поработать. Колонии были почти на каждом километре, и люди там умирали целыми бригадами. В общем, работы было много. Что самое интересное, нас заставляли политических хоронить отдельно от других заключенных. Чаще всего на многие кладбища мы не ставили ни каких знаков о захоронении. Просто закапывали и все».

Мы гибли и в дожди, и в холода

Над Обью, Колымою, Индигиркой,

И на могилах наших — не звезда,

А кол осиновый с фанерной биркой.
Я сталинские статуи бы вдрызг

Разбил — и, лом в мартенах переплавя,

Из этого б металла обелиск

Воздвиг во славу нашего бесславья!
(Лазарь Вениаминович Шерешевский)

Другой бывший заключенный, Алексей Павлович Салангин, утверждает: «Хоронили не всех. Бывало, в лес идем, сколотим брус и тащим на себе. В лесу когда идешь: то убитый, то застреленный (лежит). Самоохранники были так называемые, из числа зэков, они “шестерок”, других неугодных пристреливали, к дереву привязывали».

Федор Михайлович Ревдев (боевого офицера, прошедшего всю войну, осудили за преклонение перед иностранной техникой — за то, что сказал: «Студебеккеры — красивые и сильные машины, у них мотор лучше, чем наш зисовский») о самоохранниках на 501-й стройке: «Вольные солдаты — люди как люди, а когда стоит самоохранник, так зверь, хуже зверя, хуже фашиста. Относились к человеку как к животному. Шли в самоохрану садисты, действительно преступники. Честный человек никогда туда не пойдет. В Салехарде у меня есть люди, которые меня охраняли. Я ничего плохого о них не скажу. Самоохранники же — другое дело.

Самое феноменальное достижение нашего государства и состояло в том, что народ не только определял себя в лагере через систему доносительства, но и сами себя охраняли, и подвергали издевательствам. Своеобразное “полное самообслуживание”».

Из выступления профессора Богданова,
 главного хирурга лазарета заключенных в поселке Абезь, 
на собрании актива 12 февраля 1948 года: «Нас, медицинских работников 503-й стройки МВД СССР, кое-кто обвиняет в том, что мы допускаем высокую смертность среди заключенных стройки, что во всех рабочих зонах больничных коек никогда свободных не бывает. Что нет того дня, чтобы мы не вывозили на захоронения трупы скончавшихся. На это я должен ответить так: а знаете ли, товарищи члены актива, какой контингент мы приняли в свои лагеря в 1945 году, после их освобождения из фашистского плена? Да это были сплошь дистрофики, сплошь больные люди. И всех их болезней нам не перечислить. И всех в одночасье или в один год вылечить мы не в состоянии, тем более что мы постоянно ощущаем нехватку нужных медикаментов, медицинского оборудования. Главный враг наших больных — это север, который не щадит никого. И не помогут нам в этом ни усиленные дополнительные пайки, ни хвойные отвары. Нам впору хоть каждому третьему присваивать группы инвалидности. Вот поэтому и растут ежедневно на погостах колышки с фанерными дощечками и номерами умерших, фактически фашисты передали нам пленных, физически и морально истомленных на тяжелых работах людей. Остановить смертность или хотя бы сократить ее мы пока не в состоянии».

А вот что рассказывает Константин Ходзевич, бывший зэк 503-й: «Человек тяжело болен, не может встать и пойти на работу. Его лечили вот так: с нар — и в бур. Оттуда не все живые выходили. Или больного стаскивали с нар, веревкой привязывали за ноги и на лошади волоком тащили на работу за зону, где работали зэки». И он же о питании: «На другой год летом не забросили запас продуктов. Зимой реки стали, начался голод, люди обессилели, не могли ходить на работу, многие не держались на ногах, умирали в бараках. Живые сразу об умерших не докладывали: мертвые кормили живых той скудной без жиров баландой, которая еще причиталась мертвецам. Трупы бросали в траншеи, которые летом были вырыты под бараки, а то и закапывали в снег. Копать могилы было некому».

Профессор Богданов, упомянутый выше (о котором, к слову, охранник Владимир Пентюхов писал так: «Богданов был профессором-хирургом. Есть слух: в Кремле он Сталина лечил,
 и за какой-то дрянный анекдотик на 503-ю стройку угодил), говорил о тяготах долагерной жизни, которая еще до стройки подрывала здоровье заключенных. И в этом месте я не могу не остановиться на пересылке людей на стройку.

Бывший зэк Борис Тачков: «Голод сопутствовал каждой минуте нашего пребывания в вагоне. Затем — холод. И чем дальше мы ехали к северу, тем больше этот холод нас брал в тиски. Помню ощущение, когда просыпаешься и, оказывается, примерз к нарам. Ты отдираешь себя от этих нар... Потом понемногу начались болезни, начались поносы, которые перешли в кровавые поносы, началась дизентерия среди этапа. Начали люди умирать. Когда мы приехали на место, у нас в тамбуре лежало уже пять одеревеневших трупов…»

Бывший зэк Георгий Бьянкин: «…Туалетов никаких не было в этих вагонах. На уровне 60–70 сантиметров были вырублены два окошка, чтобы человек не мог пролезть. Не одна сотня человек ехала. Когда шли мочиться, то пар над отверстием становился инеем, мелким снегом. Люди скребли ногтями эту мерзлую мочу и пили...»

Вспоминает Руге Вальтер: «После изгнания фашистских оккупантов из Советского Союза страна энергично приступила к устранению послевоенной разрухи.

В то время недостаток был во всем, а особенно в рабочей силе ввиду многомиллионных людских потерь во время войны. В такой ситуации мы, заключенные, оказались реальным ценным резервом. Я к этому времени отбыл 8 лет моего десятилетнего срока в Омских лагерях по ст. 58 п. 10. Шел 1949 год.

После основательной комиссовки “живой груз” отправлялся на новые послевоенные стройки.

Нам не было объявлено, и на вагонах не было указано, куда нас отправляют, не было и надписи “Враги народа”, как в 1941 году, но можно было догадаться, в каком направлении... по солнцу!

Цивилизованному человеку трудно понять, что такое пересылка. Это огромный кипящий котел, где море людей движется из одного конца в другой. Мы, политические, именовались здесь просто “фраерами”, сидели на своих узелках с вещами, дрожали, боялись, озирались вокруг. У меня в течение первых трех часов свора урок (уголовников) украла буквально все: сменные ботинки, вещевой мешок с бельем, скромную медицинскую литературу “на курево”, весь запас сухарей, небольшую подушку, которую мне в Омске медперсонал подарил на прощание. Крупномасштабный грабеж одежды проводился в бане. Всю одежду в бане надо было сдать “в прожарку”, а когда ты выходил из парилки, то оказывалось, что твоя одежда “пропала”. Ты оставался голым. Взамен давали какое-то тряпье (третьего срока), и ты отныне считался “промотчиком” госимущества.

Когда нас разгрузили, мы заметили, что не темнеет, значит, мы далеко на севере. Лишились как бы ночи — вечный день над северным полярным кругом. Но одно дело — читать об этом у Фритьофа Нансена, а другое — привыкать к этому на берегу Енисея под пение комаров и под конвоем. Сначала нас “поместили” просто в лесу, огородив кусок леса колючей проволокой. Очень необычно, так как до сих пор будь то тюрьма, лагерь или баржа, мы все же имели крышу над головой. На счастье не было дождя. Нашлась кочка, чтобы положить усталую голову. Было и кое-что из одежды — прикрыться. Но очень скоро мы поняли, что комары и мошка нам спать не дадут.

Но где, черт побери, мы находимся, что мы тут будем делать? Через контакт с вольнонаемным техническим и медицинским персоналом кое-что просачивалось. Оказалось, что отсюда должна была строиться на уровне полярного круга железная дорога на запад в сторону Салехарда на Обской губе, длиной примерно 1000 километров».

Рассказ Зои Дмитриевны, вспоминавшей свой приезд в Игарку (на пятьсот веселую стройку), тоже примечателен: «Довели, еще под конвоем, до площади. И здесь оставили одних, объявив, чтобы мы завтра утром, к 10 часам, собрались опять на этом месте. И мы уже остались САМИ ПО СЕБЕ...

Стоим толпой. Видим киоски, за окнами которых еще остатки от американской помощи: банки консервов и пр. Стоим, обсуждаем, что же делать. Собралось нас несколько человек, осматриваемся...

И тут мы ощутимо почувствовали, что значит НАЦИОНАЛЬНЫЙ ВОПРОС, он нас коснулся вплотную.

Вечерело… Мы стояли толпой посреди площади незнакомого города. Впервые за много месяцев мы были предоставлены САМИ СЕБЕ. Конвой ушел. Нам предложили самим устраиваться, как кто сможет, на ночь.

Надо было проявить инициативу, попытаться найти крышу, жилье.

В площадь сходились улицы города. И вот на этих уже темнеющих улицах появились фигуры, которые двигались к нам. Подошли.

“Армяне есть?” — Толпа наша задвигалась, оживилась. — “Да, есть!” — Забрали с собой, увели куда-то в “свою среду”.

“Евреи есть?” — “Да, есть”. — Опять забрали, увели “свои”.

“Латыши есть?” — “Да, есть”. — Тоже увели... “Своих!”

и никто не спросил русских или украинцев!!!

И понятно: для одних — малых народностей — мы были угнетатели. Для других — и для нас, воспитанных в ортодоксально-интернациональном духе, — вопрос национальности звучал почти кощунственно. Ведь мы строили мировое общество без различия национальностей, ведь в первые годы после революции малейшее подчеркивание, любое упоминание о “русском” считалось шовинизмом, национализмом, недопустимым среди такого передового общества, как советское, строящее внеклассовое, вненациональное мировое содружество людей».

Но вернемся к повседневной жизни как зэков, так и охранников. Из акта по проверке приказов и распоряжений от 18 февраля 1949 года о жизни последних: «Солдаты спят на двухъярусных сплошных нарах, без постельных принадлежностей. Самоохрана помещается вместе с солдатами, так как на 70 человек в этой землянке имеется только 40 мест. Солдаты спят поочередно на тех же постелях».

А вот что касается первых: «В землянках тесно. Сыро и тяжелый спертый воздух. Средняя обеспеченность жилплощадью заключенного составляет 1,1 кв. м» (план 1951 года составлял 1,25 кв. м на человека. — Прим. С. Ш.). Замечу, что в таких стесненных условиях люди жили в месте, где население составляет один человек на 20 квадратных километров.

Из климатической справки Северного строительства видно, что официально работы (наружные) прекращались, лишь когда было ниже 45 градусов. При 44 градусах работали, как обычно.

Вечер был томительный и жаркий.

Небосклон озолотил закат,

На широкой улице в Игарке,

Застрелился молодой солдат,

Он в семнадцать лет простился с домом,

Отслужил без малого семь лет,

Милому Отечеству родному,

А конца той службе нет и нет.

Пролетела юность стороною,

Птица счастья ранена в крыло,

Енисейской темною волною

И любовь, и радость унесло.

Шел с поста он, еле двигал ноги,

Расстегнул заношенный мундир,

Впереди, как столб среди дороги,

Вырос его взводный командир.

Крикнул взводный:
 — Это что такое?!

Застегнуться, подтянуть ремень!

Как стоишь, наглец, передо мною?

Что надел фуражку набекрень?

Лейтенант немало придирался,

Для морали время не жалел,

Как хотел он, так и издевался.

Наконец солдат не утерпел.

Он воскликнул:
 — Как вы надоели!

Из кармана вырвал пистолет,

Выстрелил в висок себе. Затлели

Волосы, и вот солдата нет.

Через день его похоронили

За крутой кладбищенской горой,

Матери при этом сообщили:

Сын погиб на службе как Герой.

(Памяти рядового Виктора Харина, май 1951 года,
Игарка, Владимир Пентюхов)

Мария Васильевна Еремеева из вольнонаемных — тех, кто отбывал небольшие сроки, — вспоминает: «Идешь утром, заключенные пилят руками чурки, назавтра идешь — уже на этом месте дом готов. И мы всегда удивлялись: когда они спали?»

Говорит, что не верит в то, что рассказывают о голоде или недоедании. Однако тут же замечает: «Но мы, конечно, не видели тех заключенных, которые имели большие сроки».

Как жили заключенные, имевшие большие сроки, рассказывает упомянутый уже выше бывший заключенный Алексей Салангин: «Кормили поначалу в палатках плохо, мало давали даже каши, позже питание стало хорошим. Были ларьки, нам первое время 100% зарплаты отдавали, потом 50%...»

Отсутствие свежих овощей на протяжении трех-четырех лет сказывалось, не хватало витаминов, и люди умирали от цинги.

На строительстве № 501 Мертвой дороги примерно каждый четвертый-пятый лагпункт был женским. Женские зоны ничем не отличались от мужских. Та же структура и, как правило, та же работа.


По данным МВД СССР, полмиллиона женщин содержалось ежегодно в лагерях и колониях с 1946 по 1950 годы.

В исследовании Никиты Петрова «ГУЛАГ» приводятся данные о женщинах в местах заключения СССР рассматриваемого нами периода. С 1 января 1948 года по 1 марта 1949 года число осужденных женщин с детьми возросло на 138% и беременных женщин на 98%. По состоянию на 1 января 1947 года заключенных беременных женщин было 6779.

По состоянию на 1 января 1949 года — 9310.

Документы Министерства внутренних дел, датированные 1952 и 1953 годами, проливают некоторый свет на положение женщин и детей в системе Главного управления лагерей железнодорожного строительства на закате сталинской эпохи.

Из доклада комиссии на имя министра внутренних дел товарища Круглова С. Н. от 4 декабря 1952 года за № 50/2257 следовало, что стоимость содержания заключенных в северных и дальневосточных лагерях ГУЛЖДС обходилось примерно вдвое дороже, чем их содержание в других лагерях. И исходя из этого делался вывод о необходимости размещения, в частности, матерей с детьми в лагерях, расположенных в более благоприятных климатических условиях. Но без какой-либо аргументации в этом предложении было отказано.

Как следствие тяжелых бытовых условий только за 10 месяцев 1952 года было зарегистрировано 1486 случаев первичных заболеваний на среднемесячное количество — 408 детей. Учитывая, что за этот же период умерло 33 ребенка (или 8,1 процента от общего количества), получается, что в среднем за этот период каждый ребенок переболел разными заболеваниями четыре раза. Среди причин смерти лидировали дизентерия и диспепсия — 45,5 процента, а также воспаление легких — 30,2 процента.

Т. е. дети умирали в 16 раз чаще, чем взрослые заключенные.

28 августа 1950 года Указом Президиума Верховного Совета СССР предписывалось освобождение от наказания осужденных беременных женщин и женщин, имеющих малолетних детей. Справка, подписанная заместителем начальника 2-го управления ГУЛАГа МВД СССР полковником Никулочкиным, сообщала, что на 24 апреля 1951 года во исполнение этого указа из мест заключения были освобождены 100% беременных женщин и женщин, имеющих при себе детей в местах заключения, а также 94,5% женщин, имеющих детей вне лагеря-колонии. Всего было освобождено 119 041 женщина из 122 738, попадающих в перечисленные категории. Т. е. свыше ста тысяч детей находились так или иначе в заключении до 1951 года.

Для женщин работа была такая же, как и для мужчин: сыпать гравий и песок, копать мерзлую землю, грузить-разгружать транспорт.

Женщины грузили вручную 30-40 машин в сутки, воспоминает Галина Остаповна Приходько, лишенная свободы на 10 лет за мешок свеклы. Женщина из другого лагеря говорит о норме: «11 машин за смену на каждого человека».

Из докладных управляющего Ямало-Ненецким отделением Промбанка СССР Н. И. Питиримова, через руки которого проходило множество справок и финансовых документов, характеризующих ведение строительства на территории национального округа, видно, как эксплуатировался тяжелый ручной труд: «Допускается большой перерасход рабочей силы…Трудоемкие земляные работы выполняются исключительно ручным способом при полном отсутствии совковых лопат…»; «На многих участках отсутствуют самые примитивные подъемные механизмы».

В Салехарде, в районе Ангальского мыса на Уфане был устроен отряд, так называемая «Колонна дома матери и ребенка». Там же был и родильный дом. Вот что рассказывала Маргарита Михайловна Кузнецова, которая возила почту, устраивала концерты, лекции в женской лесоповалочной колонии на реке Надым: «Сроки там были 10 лет, а то и 15. Зачетов не было, сидели от звонка до звонка. Конечно, голодные были. Помидоры сушеные ели. Она целый день лес валила, а лес валить — не женское дело. На лошадях попробуй вытащить этот лес. Не было тракторов, ничего не было. Лошади и женщины. В волокуши запрягут эту лошадь и вот понукают ее. Туда едут на лошади верхом, а обратно идут за лошадью».

Заключенный, принимавший роды, вспоминает, что «дети рождались маленькие, как котята, без сосательного рефлекса».

Хотя смертность на «пятьсот веселой» стройке, как ее назвали заключенные, была ниже, чем в других лагерях ГУЛАГа (например, А. Антонов-Овсеенко, прошедший лагеря ГУЛЖДС на соседней трассе Котлас — Воркута, свидетельствует о том, что зэк выдерживал на общих работах в среднем не более трех месяцев подряд), миллионы советских зэков ужасались именно ей. Поскольку и рабу не безразлично, на что потрачена его жизнь.

И эта мертвая дорога не есть ли та самая дорога в светлое будущее?

Мне пришло раз на мысль,
что если б захотели вполне раздавить,
уничтожить человека,
наказать его самым ужасным наказанием,
то стоило бы только придать работе характер
совершеннейшей, полнейшей бесполезности
и бессмысленности.
(Достоевский. Записки из мертвого дома)

По крайней мере, Барабанов, один из начальников строительства, говорил, стоя на паровозе, так: «Друзья мои! Все мы здесь — вольно или невольно — строим подъездные пути к коммунизму! Вперед, друзья мои!»

Трудовой путь для тысяч заключенных начинался с Салехардского причала, где их встречал огромный плакат: «Да здравствует великий Сталин — руководитель лагеря мира!».


О Барабанове, «дяде Васе», как его называли заключенные, стоит сказать отдельно, поскольку жизнь при нем отличалась сильно.

«До него (Барабанова. — Прим. С. Ш.) был начальник строительства, который говорил: “Мне не нужно, чтобы вы работали, мне нужно, чтобы вы мучились!”» — говорит артист Леонид Леонидович Оболенский.

«Это был незаурядный человек, успевший пройти старую чекистскую школу и в глубине души понимавший, как много среди его подопечных безвинно страдающих людей», — оценивает Барабанова бывший политический заключенный стройки № 501 Лазарь Вениаминович Шерешевский.

Мало кто даже из окружения начальника стройки тогда знал, что Василий Арсеньевич просидел сам 6 месяцев в одиночной камере. После чего его выслали работать на Север, причем вместе с семьей.

Барабанов был известен своей системой зачетов: «Выполнившему дневную норму выработки на 115% — считать день за два, сделавшему 125% — за три».

Для досрочной сдачи объектов в честь государственных праздников требовались особые усилия, и тогда Барабанов применял метод пряника: «Допустим, надо проложить до праздника 100 метров пути, чтобы рапортовать наверх о досрочной стыковке очередного участка трассы, а люди измотаны, оборудования и инструментов не хватает, времени совсем нет. Тогда в точке завершения работ ставился огромный стол, накрытый по-вольному. Обилие спиртных напитков, включая дорогие коньяки, разносолы и деликатесы — все это без обмана ждало бригаду, уложившуюся в срок. Откуда только силы брались…» — вспоминают бывшие заключенные.

Но тем, кто не выполнял норму, давали всего одну горбушку хлеба.

Для того чтоб выполнялись нормы

Месячных заданий, иногда

У намеченного километра

Ставьте спирт. Да, ящик или два.
Объявите: если рельсы лягут
К этой метке, выпивка вся вам.

И бригада в доску разобьется,

Выполнит заданье за сто грамм.
(Владимир Пентюхов)

Заключенные «дядю Васю» уважали. «Вскоре в зону привезли троцкистов, — вспоминает дочь Барабанова Елена, которая поехала вслед за папой на Север, когда ей было 7 лет, а ее сестре Надежде — 12. — Сын Троцкого был, его секретарь, в общем, все окружение его было выслано туда. Они приехали туда с такими громоздкими чемоданами — очень много было у них вещей. На следующий день их обворовали. Папа вызывает к себе Москву (кличка заключенного. — Прим. С. Ш.): “Ребята, что же вы делаете? Меня позорите!? Вы представляете, что мне может быть? Вы их обворовали!” На следующий день у нас в коридоре стоял огромный куль с приложенной запиской: “Вернули все! Консервы съели”».

Это было первое знакомство дочерей с заключенными. В последующие годы они познакомятся с политическими заключенными и ссыльными, которые очень часто приходили к ним домой. По словам Елены Васильевны, именно там, за колючей проволокой, она встретила очень много интересных и замечательных людей.

Полковник Барабанов понимал, что лучше выполнит поставленные государством задачи, если он будет пытаться улучшать жизнь заключенных. Именно он выступил инициатором создания лагерного театра. Крепостного, как его называли сами актеры.

Их, артистов, для театра стройки

Барабанов лично подбирал.

Даже, говорят, по трассе ездил,

Где бы ни был, всюду узнавал:

Есть иль нет талантливые люди?

Оболенский был тут Леонид.

Да, да, да. Потомок декабриста,

Кинорежиссер, актер, пиит.

Болховской, актер из Ленинграда,

Княжий сын, прекрасный мастер — чтец.

Как на сцену выйдет, зал в заморе,

Слышно лишь биение сердец.

Музыкант одесский — Чернятинский,
Тоже князь, точнее, князем был.

При театре режиссер оркестра.
 Капельмейстер.
Очень важным слыл.

Был Крайнов, профессор-археолог.

Бас. Поль Робсон, скроенный из жил.

В юности знаком был с Маяковским,

И Сергей Есенин с ним дружил.

Остроухов — граф, душа актеров.

Виртуоз он, аккордеонист.

Без него концерта не поставишь.

«Марш турецкий» выдавал на бис.

Их игрой нельзя не любоваться.

Вдохновенья, духа взлет высок,

Но страдают молча, без показа.

Десять лет сидеть — великий срок.

Их хранили в лагере, чтоб жили,

Не теряли облик, даже вес.

Офицеры стройки, Барабанов,

В этом свой имели интерес.
(Владимир Пентюхов, 1947 год)

Ванда Антоновна Савнор вспоминает, как оказалась в крепостном театре. Ее тюремный путь начался еще в феврале 1938 года. Когда она с мужем Александром Яковлевичем Якубовичем, по профессии инженером-технологом, отпраздновали двухлетие супружеской жизни: «Мы были счастливы, но нас разлучили! На следующий день я была арестована по явно сфабрикованному делу — 58-6 и за 10 последующих месяцев я узнала все “прелести” московских тюрем. Той же ночью был арестован мой муж (предлог для обвинения: командировка в 1932 года в Италию), получил 5 лет лагерей по ст. 58-6.

После освобождения я продолжала работать — петь в оперно-драматической студии К. С. Станиславского, и добивалась пересмотра дела мужа, помогала ему посылками и письмами. Только в мае 1944 года усталый, измученный, но счастливый, он вернулся в Москву. В 1945 году у нас родился сын. Надо было снова устраивать нашу жизнь. Мужа направили главным инженером Брянского шиферного завода.

Я готовила партию Елены в опере В. А. Крюкова «Дмитрий Донской» к 800-летию Москвы. В сентябре 1947 года пела премьеру, и Александр Яковлевич радовался вместе со мной успеху оперы. Казалось, все было позади...

Но пришел 49-й год — новая волна репрессий. Однажды поздно ночью я вернулась с концерта домой и... о, ужас! Комната запечатана! “Александра Яковлевича арестовали”, — сказал сосед. Снова арестовали? Сможет ли он выдержать все испытания? Все свободное от репетиций время я на Кузнецком, в приемной, пыталась узнать о судьбе Александра Яковлевича и просить о свидании. В апреле оно состоялось в Бутырской тюрьме и было тяжелым. Он был подавлен... Снова рушилось все, к чему мы так стремились...

Затем я узнала, что Александр Яковлевич осужден на “вечное поселение”, но где, пока неизвестно... И вот, наконец, пришла весточка: он в Игарке... Я разрыдалась».

И Ванда Антоновна отправилась вслед за ним.

«Трудно мне описать нашу встречу с Александром Яковлевичем. Кто пережил такие минуты, поймет меня!

Весть о приезде артистки Московского театра разнеслась, видимо, по Игарке, и на следующий день пришла делегация с просьбой ко мне принять участие в концерте после какой-то конференции. Я с радостью согласилась. Я была тогда в хорошей вокальной форме.

С Александром Яковлевичем мы пошли посмотреть местный театр — двухэтажное деревянное здание, с довольно большим зрительным залом, сценой и фойе. Я услышала звуки фортепиано. На сцене за роялем сидел молодой незнакомый мне пианист. Я попросила саккомпанировать мне несколько романсов С. В. Рахманинова. Он охотно согласился. Так вдохновенно играть трудные для фортепиано романсы С. В. Рахманинова с листа мог только высокопрофессиональный музыкант. Как оказалось, это был Всеволод Топилин — консерваторец, попавший во время войны в немецкий плен, а теперь отбывающий срок в нашем лагере.

В театре был оркестр, которым руководил Н. Н. Чернятинский (бывший дирижер Одесской оперы). Среди оркестрантов был ведущий скрипач Фоля (Ефраим) Тольенский. Его я [позже] встретила в Москве в 1989 году, он играл в театре Станиславского. В Игарском театре было много талантливых актеров. Среди них: артисты оперетты Дора Петрова из Николаева, артист Иркутской оперетты В. Аксенов, артист Малого театра Б. Ничеухин, тенор И. Чигринов, режиссер Л. Оболенский, артисты Д. Крайнов, Л. И. Юхин, балетмейстер Б. Е. Скворцов, балетная группа, художник Кировского театра Д. Зеленков. Из вольнонаемных был режиссер А. Алексеев, по натуре грубый человек, не имеющий понятия о режиссерской этике...

В конце года мы перебрались в Ермаково (на стройку 503. — Прим. С. Ш.), поселились в бараке, где жило еще шесть семейств. Жили без дверей, за занавесками. Барак отапливался железной печкой, которую днем и ночью топила дневальная. И все же ночью волосы примерзали к стене.

В клубе я познакомилась с творческими замыслами и работами художника Кировского театра (попавшего из финских лагерей в наши) Дмитрия Зеленкова, из рода Лансере-Бенуа. Расстелив полотно на полу зрительного зала, он вдохновенно работал кистью, и к вечеру нужное оформление сцены было готово. И зрители неизменно оценивали это аплодисментами.

Однажды во время концерта Д. Зеленков повесился за кулисами. Но его успели спасти и вернуть к жизни. Но ненадолго. Через некоторое время он повторит попытку, и его уже не спасут. Красивый, одухотворенный художник часто играл на рояле фрагмент арии Далилы из оперы Сен-Санса (“Ах, нет сил снести разлуку!”), и это звучало как крик души! “Дима, потерпите, — взывала я. — Ведь вам осталось 9 месяцев, скоро все кончится!” — “А что меня ждет? Вечное поселение вот здесь, в этом крае?” — с грустью отвечал он».

А вот об интересном эпизоде театральной лагерной жизни вспоминает Ю. А. Аскаров: «На этом спектакле присутствовал вновь назначенный начальник политотдела Штанько, запретивший хлопать “врагам народа”. Все актеры были в шоке. Л. С. Морозова заявила: если после первого акта не будет аплодисментов, она на сцену не выйдет. Сейчас трудно даже представить то напряжение, в котором мы находились. Заканчивается первый акт, зал какую-то долю минуты молчит, бледнеет Людмила Сергеевна. И вдруг обвал! В зале неистовствовали, таких аплодисментов не было... Оказалось, сидящий в первом ряду начальник В. А. Барабанов, подняв руки над головой, аплодировал, разрядив в зале обстановку».

Конечно, такие эпизоды не могли пройти незамеченными. Ведь кроме этого Барабанов наказывал охранников за насилие над заключенными и даже отпускал последних на свободу, когда они ради общего дела шли на риск для жизни. Барабанов был переведен, а театр закрыт с формулировкой: «Чтобы не поднимать авторитет заключенных».

Бывший заключенный Леонид Иванович Юхин: «Ведь это случайно я попал в театр, и там кормили хорошо… Я не хочу врать, в самом деле прилично. Для лагеря это было вот так хорошо. Но ведь могло быть и по-другому: люди полгода — больше не выдерживали — и умирали. Я видел, как опухали от голода. Я видел, как люди ели гуталин, вазелин. Они не чувствовали не только вкуса… Это было в Княж-Погосте, где кукольный театр был. Мы ездили, обслуживали лагерников, и я многое видел в лагере… Это было ужасно, особенно, что касается женщин. Страшно! Это страшно…

Когда Барабанова сняли с работы, оперетту списали, драму 58-ю списали. Меня на спецэтап отправили. Всех разогнали по колоннам. Театр закрыли. Это был 1950 год.

Сталин умер. И тогда Никита Сергеевич “сделал” нам свободу. То есть он культ личности развенчал, и меня за отсутствием состава преступления “по чистой” освободили. Получается, я ни за что просидел 8 лет и 4 года провел в ссылке.

6 апреля 44-го, когда меня арестовали. Говорю: “За что? В чем дело? Почему?” — “Выясним!” И приписали мне 58-10 — антисоветская агитация. А за что? Мой отец пять лет с матерью в свое время мучились. Как-то товарищ меня спросил: за что? Я и сказал: “Да ни за что сажают! Пять лет мой отец мучился!” А товарищ взял да написал, что я высказал такую мысль. Тогда же так было... Брата моего тоже посадили вместе со мной, по одному делу. Энкавэдэшники связались с заводом, подослали там инженера какого-то, он все подслушивал и записывал! Наверное, брат тоже высказал какую-то мысль. Ну, в общем, мы и реабилитированы были вместе. И он, и я.

В общем, жизнь прожил — и горя было много, но и радость была. Я в заключении столько наигрался, столько ролей сыграл… И что примечательно, наш зэковский театр “выживал” профессиональные театры. Вот, приехали мы в Игарку — театр закрыли. Еще куда-то — закрыли. Несколько театров позакрывали из-за того, что мы как бы переходили им дорогу. Уровень был очень высокий. Очень, очень! Часто нам говорили: “Вам в Москве только всем выступать”. Действительно, слаженный коллектив был. Ни газетных статей о нас не было, ни отзывов — ничего. Как будто бы театра и нет. Но он гремел».

Как писал охранник лагеря Владимир Пентюхов: «И удивлению не было предела.
 Артисты — кто? Их жизнь — печаль, беда.
 Срок — десять лет. А мастерство такое,
 У вольных это встретишь не всегда».

А еще он писал о том театре так:

Хороши же были те концерты!

Разве я могу о них забыть?

Шли пешком от зоны и до зоны,

Чтобы сослуживцев ободрить,

По морозу лютому с ветрами,

На бровях закуржавеет лед,

Пока доберешься до казармы,

Зуб на зуб никак не попадет.

Плакали порой мои артисты,

Обморозив уши, щеки, нос,

Но на сцену выходили бодро.

Нас на них сам Бог, как видно, нес

Показать солдатам, что мы можем,
Хоть чуть-чуть их участь облегчить,

Хоть сегодня. Завтра заключенных

Им опять на трассу выводить.
(Владимир Пентюхов)

К 1953 году описанными страданиями почти тысяча километров железной дороги была построена. Кроме дороги у станции Обская заключенными был построен целый аэродром. Им воспользовался лишь однажды самолет спецкомиссии, проверявшей готовность встречи первого паровоза.

5 марта умирает Сталин, а уже 21-го Берия направил в Президиум Совета министров СССР записку о пересмотре ранее принятого плана строительства объектов на 1953 год. Он объяснил это тем, что ряд объектов «не вызывается неотложными нуждами народного хозяйства», и перечислил 20 объектов, в числе которых была и железная дорога Чум — Салехард — Игарка. Позже, в 1956 году, новый министр МВД СССР Н. П. Дударов назвал «естественной тюрьмой» приполярную тундру, «что дает возможность обеспечить полную изоляцию заключенных». В районе законсервированного железнодорожного строительства он предложил организовать две исправительно-трудовых тюрьмы со строгим режимом.

Но это будет позже, а в июне 1953 года приходит радиограмма с правительственным указанием: «Немедленно остановить производство всех работ на объекте Северного ж. д. строительства».

Срок ликвидации лагерей зачем-то тоже ограничат строгим 1 сентября 1953 года. Очевидцы говорят, что больше всего это напоминало бегство. С уничтожением перед этим всего имущества. Потому что, по законам советского времени, ты должен был либо его вывезти, либо то, что увезти было невозможно или нерентабельно, уничтожить. В противном случае, если бы ты его просто бросил, это бы считалось растратой государственных ценностей. А нерентабельно было везти оттуда практически все.

Сжигали горы тулупов, подушек, прокалывали миски. Уничтожали практически все, что было сделано там или завезено за прошедшие шесть лет.


Были брошены 11 паровозов, несколько десятков вагонов, несколько тракторов и масса другого оборудования. В 2005 году два паровоза были вывезены администрацией Туруханского района в Курейку, на место ссылки Сталина: возникла идея восстановить некогда величественный пантеон на берегу Енисея, заново установить монумент «вождю и отцу всех народов» и присовокупить к этому комплексу паровозы с зэковской стройки. Совместить палача и его жертв в одном мемориале все-таки не удалось...

Позже, когда в той местности снова задумаются о дороге, все прошлое строительство окажется непригодным, учитывая, что оно не было даже законсервировано. Дороги разъехались, шпалы сгнили. Лишь небольшие участки попали в новую дорогу и то были заново проложены. Остальные же участки так часто делали повороты (поскольку делались без строительного плана), что проще было проложить новую дорогу, но прямую.

Понимали ли участники той стройки ее бессмысленность тогда? На этот вопрос отвечает красноярский краевед Ростислав Горчаков: «И пусть мне не возражают, что во времена строительства, дескать, никто ничего подобного предвидеть не мог, а, напротив, был охвачен энтузиазмом, ощущая собственную причастность к великим стройкам коммунизма. Мемуары и публичные выступления уцелевших мучеников Мертвой дороги свидетельствуют, что они отлично осознавали всю абсурдность труда ради “галочки”, когда во имя досрочного рапорта московскому начальству их заставляли вместо щебня укладывать песок, смешаный с глиной, или возводить мосты без ледовой защиты (это на сибирских-то реках!). Не требовалось быть из ряда вон выдающимся специалистом, чтобы увидеть жалкую недолговечность всей этой унизительной суетливой показухи. С момента консервации дороги не прошло и полгода, как она буквально на глазах стала расползаться по швам: рушились мосты, зависали в пустоте над размытыми насыпями рельсы, кренились отторгнутые вечной мерзлотой светофоры и телеграфные столбы».

Безумие этого строительства подтверждается и экономически. На Мертвую дорогу было потрачено 42 миллиарда рублей. Эта немыслимая сумма для СССР возникла, потому что Сталиным было принято беспрецедентное решение: «Выплачивать средства из госбюджета без плана, а по фактическим затратам на строительство магистрали».

А как это было по факту, мы видим из воспоминания Марии Дмитриевны Остриковой: «Жили впроголодь, над нами страшно издевались, пищу готовили из испорченных продуктов... Почти все начальство воровало. Они говорили, что обеспечили себя на этой стройке на всю жизнь».

А вот что рассказывает инженер-изыскатель, участник строительства 501-й стройки А. Побожий в своем очерке «Мертвая дорога», напечатанном в журнале «Новый мир» в 1964 году: «Когда начальник Северной проектно-изыскательной экспедиции Петр Константинович Татаринцев, в состав которой входила Надымская ж. д. экспедиция, возглавляемая Побожим, спросил его, как идут дела, то инженер ответил:

— Вроде все хорошо. Партии работают с подъемом, прошли уже больше половины трассы

— “Вроде”, говоришь… А план не выполняете, — перебил он.

— Как же так? — возразил я. — На всех участках работы идут точно по утвержденному вами графику и отставаний нет…

— Не выполняют, Петр Константинович, — ответил плановик, разворачивая ведомость, испещренную цифрами.

— А вот он возражает, — кивнул на меня начальник.

— Сейчас доложу. Было запланировано, если взять в целом второй квартал, четыре миллиона рублей, а они израсходовали меньше трех. Так что план выполнили всего на 62%.

— Но ведь это хорошо! — обрадовался я, не понимая еще, в чем дело. — И работу выполнили, и деньги сэкономили.

— Ничего хорошего тут нет, — решительно заявил полковник. — Сколько запланировано главком, столько и тратьте, а еще лучше истратить немного больше… Для перевыполнения плана, — уже менее уверенно заключил он и, как бы оправдываясь, добавил: — Ведь мы же по фактическим затратам работаем».


А в воспоминаниях одного из строителей Мертвой дороги, бывшего офицера-фронтовика Б. А. Французова, хорошо проиллюстрировано, к чему приводили завышенные нормы:

«Поставили нашу бригаду на карьер грузить лопатами гравий в грузовики. Работа и так тяжелая, где уж тут норму перевыполнить? Так мы, бывало, стоим у машин, лопатами машем, по борту стучим якобы грузим. Потом водителю “езжай”. Ему-то что, он и полупустой поедет, какая разница. А “точковщик” — учетчик-заключенный, отмечающий количество ездок машин, — уже ставит у себя в тетради еще одну точку: грузовик загрузили и отправили…»

Когда заключенные изнемогали, они подкладывали гвозди под колеса, чтобы дать себе хоть немного передохнуть. Но их гнали к перевыполнению ежедневной нормы.

Об эффективности принудительного труда свидетельствует и другой ветеран строительства, работавший на отсыпке полотна: «Заключенные сваливали в тело насыпи стволы деревьев, ветки и засыпали все это грунтом. Это давало бригаде большой объем произведенных за смену земляных работ. Конечно, через некоторое время такая насыпь проседала. Приходила другая бригада зэков и вновь принималась за работу».

Первые сведения о Мертвой дороге просочились в ходе хрущевской оттепели.

О стройке молчали в газетах (правда, местная газета нет-нет да и писала о подвигах комсомольцев на Северной стройке). Правилами для заключенных запрещалось разглашать сведения о том времени.

«На путешественника, попадающего сегодня в район Мертвой дороги Салехард — Игарка, открывающиеся пейзажи производят сюрреалистическое впечатление. В густом мелколесье, выросшем вдоль дороги за истекшие почти 40 лет, взгляд то и дело наталкивается на самые неожиданные для этих безлюдных мест предметы, начиная с посуды и настольных швейных машинок, кончая огромными изъеденными коррозией паровозами. Сквозь листву проступают окруженные колючей проволокой полуразрушенные лагеря, мертвые поселки, фантастические очертания пустынного города Ермаково. Поросшая кустарником насыпь с кривыми ржавыми рельсами и развалившимися мостами уходит вперед до самого горизонта. Двигаясь вдоль этой дороги день за днем, километр за километром, все яснее осознаешь, сколь велика была pазрушительная сила безумных большевистских идей», — пишет участник одной из экспедиций в новое время.

В одном из лагерей была найдена пачка писем заключенных, которые цензура даже не читала, а сразу резала на клочки. Особенно часто повторявшийся на клочках конвертов адрес генерального прокурора СССР говорил о том, что даже здесь люди все же продолжали верить в восстановление справедливости, настаивать на собственной невиновности, надеяться на возвращение звания честных граждан.

Например, там был такой клочок:

«нание ст. лейтенант Рудлей,
ми ухищрениями, физическими

збиению до потери созна-

пыток, незаконному содер-

рмы, лишению очных ста-

свидетелями, лишению»

Были и личные письма, которые также никто не отправлял: «Семья без наследования — это какой-то бессмысленный, тяжелый союз, пытка, навязанная человеку провидением... Вот такое-то проклятие лежит и на нас с тобой, Петрусь». (Последняя фраза подчеркнута дважды.)

«Но во сто раз хуже то, что я, не понимая своего сына, никогда не буду уже его другом, никогда не буду достоин его сочувствия, его — единственного существа, родного мне по крови. И ничего уж более не случится в этой паршивой жизни, кроме одного достопримечательного происшествия: смерти».

Этой же экспедицией была найдена в лагерях Форма номер один — изначальный, основополагающий документ лагерного человековедения. Соотношение более чем красноречивое: если «началу срока» уделено лишь полстроки, то «концу срока» — целых десять. Как тут не вспомнить дантовское «оставь надежду, всяк сюда входящий...»

Но что удивительно, люди и сегодня не прочь повторить тот чудовищный эксперимент. Так под одной статьей про Мертвую дорогу я нашла такие комментария сограждан: «Сейчас в России 2 млн зэков, надо их отправить на реконструкцию дороги», — и следом за ним:

«Согласен! Пусть хоть какую-то пользу принесут своему народу. А заодно посмотрим, так ли велика была смертность, можно ли было ее как-то уменьшить. Сдается мне, что возьмись сейчас чинуши за подобную “стройку века” смертность была бы значительно больше».

Подвижники этой идеи есть и из числа местных жителей, которые считают, что принудительный труд, конечно, не надо больше использовать, но хорошо бы было, если дорога «зажила».

Например, бывший электрик связи, проживающий в 70 километрах от Нижнего Надыма по Мертвой дороге на запад. Он обслуживал часть линии связи Салехард — Надым до 1992 года. После потери работы решил остаться в привычных местах, развивать натуральное хозяйство. Сейчас он преимущественно живет охотой и рыбалкой, имеет в своем распоряжении действующую дрезину и, главное, все эти годы один поддерживает в рабочем состоянии более 14 километров железнодорожных путей.

Обрывок листка на двери лагерной вошебойки:

для осуществления

ных конституцией
газет и книг, радиостан-

ений и так далее.

не слова, не фразы. Это
советские граждане на деле
вободы, закрепленные за ними

юбой из капиталистических стран.
и свободах. Но это пустые, лишен-

необходимые для этого материальные

находятся в руках буржуаз
ократия на деле означа

и наживаться на
умирать с голоду
советскими
всеобщее



Зачем я это все вспоминаю?

Потому что не нахожу ответа на тот вопрос поляка: «Чего я не могу понять, если почти в каждой семье в советское время был кто-то посажен в тюрьму или расстрелян, почему вы не интересуетесь своими предками, не требуете открыть архивы, наказать виновных в их смерти, загубленных жизнях?»

Вечный аргумент ГУЛАГа, что их — репрессированных — было не сотни тысяч, а лишь десятки. Не десятки миллионов, а всего несколько.

Но только когда мы перестанем воспринимать это как «подумаешь, только и всего» и осознаем в полной мере то, что с нами произошло, лишь тогда мы, наконец, реабилитируемся.

И люди, которые навеки остались там, смогут сказать, что та дорога была не напрасна.

Если хотя бы их внуки и правнуки освободятся.

[внешняя ссылка]

Сапоги на фото или то, что от них осталось, скорее всего принадлежали надзирателям. ЗК ходили в самодельных бурках. Вообще у Шаламова отлично описан быт заключенных. Даже сняли неплохой сериал по его рассказам несколько лет назад. Странно, но сейчас подобную экранизацию не делают. Видимо народ не должен знать что происходило в их стране еще каких-то 60 лет назад.

Дело Солженицына живет и побеждает.

Очерк составлен по клише " Архипелага...": собрание баек, анекдотов про Сталина и некоторая статистика, которая вырвана из контекста и должна что-то означать.
Как выражение личного мнения автора о сталинизме - вполне допустимо.
Но как поытка рассказать о настоящей истории- не канает. Тогда пишут немного иначе....
Об этой дороге лично я видел несколько прекрасных фоторепортажей, кто-то проходил ее всю.

Мне вот тоже хочется спросить у поляков:
" Ведь в каждой вашей семье наверняка был человек, который уничтожал пленных красноармейцев в концлагерях, подавлял антипольские восстания на Западной Украине и Белоруссии, участвовал в аншлюсе Тешинской области, в геноциде немцев в августе 1939 года и в депортации 1945 года, изгнании украинцев из восточных воеводств- совесть не мучает? Покаяться нет желания?"

Лисовин писал : Дело Солженицына живет и побеждает.

Не знаю о каком деле вы говорите, лично мне интересен был сам факт такой стройки, о которой до сегодняшнего дня я не знал ничего. Не знал об этом и тот, кто дал ссылку на этот материал, хотя этот "кто-то" прожил рядом с этой дорогой довольно приличную часть жизни.

И к чему вы поляков сюда приплели абсолютно непонятно.

Лисовин писал : Дело Солженицына живет и побеждает.

Солженицин на Колыме не сидел, но приукрасить в своих рассказах любил. Но это не значит, что в колымских лагерях работали исключительно добровольно и не умирали от изнурительного труда и болезней

Скоро женюсь писал : в колымских лагерях работали исключительно добровольно и не умирали от изнурительного труда и болезней

Нет, там только "плохие" зэки умирали: воры, убийцы и прочие рецидивисты.

Vision писал :

Лисовин писал ... : Дело Солженицына живет и побеждает.

Не знаю о каком деле вы говорите, лично мне интересен был сам факт такой стройки,
И к чему вы поляков сюда приплели абсолютно непонятно.

Я много интересовался системой ГУЛАГа, читывал не только Солженицына с Шаламовым,но и ост-перестроечные научные труды об этой системе. Кстати, одна из ошибок автора, который считал, что НКВД захапало себе эту стройку. На самом деле все крупные стройки СССР вело НКВД, даже омский нефтезавод до 1950 года находился в ведомстве НКВД и руководил стройкой генерал НКВД.
О целесообразности дороги много мнений, были сведения, что ее собираются строить заново.

Что ксается поляков- я сам в непонятках, нахрена козе баян, пардон, зачем их сюда приплел автор текста. Причем с пафосом

Vision писал :
Не знаю о каком деле вы говорите, лично мне интересен был сам факт такой стройки, о которой до сегодняшнего дня я не знал ничего. Не знал об этом и тот, кто дал ссылку на этот материал, хотя этот "кто-то" прожил рядом с этой дорогой довольно приличную часть жизни.

Открыл тему с той же целью, узнать о строительстве дороги, а увидел агитку, несколько фотографий и всё. Ощущение от прочитанного, что я открыл Архипелаг Гулаг на произвольной странице.
Ну и тот факт что тема открыта в разделе соц.опыт, а не в разделе Это интересно как бы намекает...

Лисовин писал : Что ксается поляков- я сам в непонятках, нахрена козе баян, пардон, зачем их сюда приплел автор текста. Причем с пафосом

Что бы показать 'масштабы' и ;пофигистическое' отношение к своим людям. Как бы независимый взгляд со стороны. Тухлый приёмчик.
Мне так и захотелось ответить: не интересуются наверное потому, что это ложь (про хотя бы одного сидевшего в каждой семье).