Московский рассказ 

Ничто не сбывается,
а я верю.
Везде разрушение,
а я надеюсь.
Все обманывают,
а я люблю.
....
Зинаида Гиппиус


- Девушка, портрет нарисуем? - Я гуляю по Арбату. Уже подходя к концу улицы со стороны метро «Смоленская», задержалась у группы уличных художников. Листы с набросками были повернуты ко мне обратной стороной, пришлось обойти, чтобы посмотреть, что там нарисовано. На меня уставились сразу несколько развеселых физиономий: мужская, широкая, открытая, которая если бы могла что-нибудь сказать, то, скорее всего, это было бы: «Эх, Новый год скоро. Гуляй Россея!»; и мужская и женская, без особых примет. Хотя нет, примета была. Одна на двоих. Оба портрета улыбались мне «во все тридцать три зуба».
«И тут шаржи. Мода, что ли, на них нынче?» - В голову начали приходить слоганы типа: «Хочешь посмеяться над менее удачливым соседом? Начни с себя!»
- Давайте смешной нарисуем? - Я повернулась на голос и увидела рядом с собой женщину, с небольшими глазами, которые в свете фонарей показались мне весьма выразительными.
- Не хочу смешной, – ответила я. Сегодня не сильно хотелось видеть себя с дурацкой, как у Петрушки, улыбкой в пол лица.
- Тогда серьезный нарисуем.
- Так темно уже. Ничего не видно.
- Лицо в свете фонарей еще интересней получается!
- Сколько?
Назвали цифру, которая показалась мне слишком круглой для наброска. Но женщина не сдавалась и я, в конце концов, объявила, что на великое искусство мне не жалко потратить 350 рублей.

- Так, ребята, девушку надо нарисовать, 350 рублей!
Ребята тут же ответствовали из темноты:
- Триста пятьдесят? А-а-а…Ну, пусть вот он ее нарисует…
Передо мной материализовался работник кисти и угля. Он придвинул ко мне низкое раскладное парусиновое креслице и пригласил «устроиться поудобнее».

- Как рисовать будем?
- Вполоборота.
-Да. Я вижу. Ну-ка поверните лицо вот так. Ага. Нет, вот так лучше. Да, вот так. Теперь на меня посмотрите. Пятнадцать минут придется посидеть. Надеюсь, не замерзнете.

Кусок темперы залетал по бумаге. Я же изобразила свою самую-самую улыбку…

- Как вас зовут? – после пяти минут сосредоточенного молчания, необходимого для того, чтобы глаз и рука художника выхватили что-то важное в чертах лица модели, завязался разговор.
- Наталья.
- Сегодня выходной, решили прогуляться по Арбату?
- Да.
- Сейчас прямо на меня посмотрите. Подбородочек опустите чуть-чуть. Мне кажется, у вас творческая профессия…
- Я журналист.
Обычно дальше следует «О! Журнали-и-ист! Интересно. И о чем же вы пишете?»
Мужчина продемонстрировал иной подход.
- Журналист – это хорошо. Журналисты нам нужны. Если бы не они, у нас совсем бы не было демократии…
Что-то где-то внутри меня хохотнуло.
Буквально за день до этого разговора у нас в офисе произошел еще один на схожую тему. В каждой профессии есть некая тайна или то, о чем предпочитают сильно не распространяться. Не то, чтобы эта тема скрыта за семью печатями и заштампована грифом «Только для служебного пользования». Наоборот, о коммерциализованности нынешней журналистики, назовем это так, не говорит только языка не имеющий. Всенародные дебаты, подчас, скрывают правду лучше, чем гробовое молчание. Оно и понятно: все говорят сразу, много, обильно, убежденно и, что более всего подкупает аудиторию, – убедительно, но в таких в хорах, даже имеющий уши рискует ничего не услышать.
Потому-то, наш новый менеджер и подступила ко мне с коварным вопросом, - очень уж хотелось знать правду из первых уст.

- Наташ, скажи, только честно. Журналистика – заказная? – Алена выдохнула так решительно, как будто долго-долго вышивала вопрос. А он рос-рос и, в конце концов, вымахал до таких размеров, что подпер хозяйку под самое горло.

Я расплылась в улыбке – люблю такие вопросы.
- Заказная, за некоторым исключением.
- Да? А что, по-твоему, исключение?
- Думаю, по-прежнему «Новая…»
- То есть, ты считаешь, что там нет заказа? А, по-моему, везде есть заказ, не коммерческий, так политический.
- Алена, я не утверждаю, что в «Новой» нет вообще никакого заказа. Любой газете надо на что-то жить – там есть реклама, если ты об этом. Но в хорошей газете должна быть такая полоса, куда ни один заказ не пролезет. Сколько таких полос, и есть ли они вообще – зависит от личности редактора, от его гражданской позиции. Что касается «Новой», то еще я сужу по количеству журналистов издания, попавших под пулю. По-моему, сам этот факт свидетельствует о том, что тамошние акулы пера периодически не дают спать некоторым налогонеплательщикам…

Из раздумий меня вывел голос:

- Наталья, вам как рисовать челку? Пусть торчит немного или нет?
«Точно!» Примятая шапкой челка – это, обычно, «черт те что и сбоку бантик». Чтобы убедиться в этом к зеркалу подходить не надо. Рука потянулась ее поправить, но тут подул ветер, намекая, что лично он – за естественность.
- Рисуйте как вам покажется лучше.

Мужчина придвинулся ко мне, рассматривая лицо. Я тоже присмотрелась к собеседнику:
немного старше среднего. Восточная внешность. Из-под плотно насаженной на лоб кожаной шапки с козырьком на меня смотрели карие, веселые, лукавые глаза. Пожалуй, приметы все.

Около нас остановились парень и девушка. Посмотрели на портрет, на меня и снова на портрет. Девушка скривила гримаску, парень что-то шепнул ей на ухо. Ушли. Мой художник оглянулся им вслед.
Тут же подошли коллеги по цеху. «Группа поддержки – подумала я. – Труба дело».
- Надо же, как ухватил! – прокомментировал один.
- Да, удачно, хорошая работа, – поддержал другой.
А я подумала: «Одно из двух. Либо действительно очень хорошо, либо совсем плохо».
Коллеги художника сделали еще пару реверансов в сторону моего портрета. Столь немудреный пиар заставил улыбнуться поднял настроение на несколько баллов.
Разговор продолжился.
- Вы москвичка?
- Нет. Приехала недавно.
- А я москвич. Учился здесь. Давно живу, - сказал мужчина. А потом зачем-то прибавил: но я нерусский. Я расхохоталась. Он – следом.
- А я заметила… - ответила я, пытаясь вернуть портретное выражение лица.
- Вот вы и повеселели. Правильно делаете, что смеетесь. В Москве без этого нельзя.

В голову пришел недавний разговор с шефом. Хотя он уже не мой шеф, но я по привычке называю его так, когда рассказываю друзьям о 23-летнем, не по годам мудром молодом человеке.

- Проблемы с коммуникацией налицо,– сказал шеф, когда я пожаловалась на неожиданные и все чаще возникающие размолвки с друзьями.
Наталья, привыкайте к дисконнекту. Москва – это 12 миллионов одиноких людей. Это только зарегистрированных. И еще столько же живут в столице неофициально. Итого 24 миллиона одиноких людей. Одиноких, даже не смотря на то, что в большинстве случаев, рядом на кровати кто-то лежит. Мой вам совет: подходите ко всему с долей здравого цинизма.
- Миша, сказала я, немного поразмыслив, а как отличить здоровый цинизм от нездорового? Где грань, за которой говорят «обмосквичилась»?
- Все просто. Я сейчас утрирую, но поймайте суть. Едете вы в метро. Рядом с вами неожиданно спотыкается и падает бегущий по эскалатору человек. Вы говорите что-то типа: «Бу-га-га!» и протягиваете руку, чтобы помочь. Это здоровый цинизм.
- Та-а-к…а нездоровый?
- Когда вы говорите: «Бу-га-га!» и не подаете руки.

…Скоро покажу портрет, - оторвал меня от размышлений мой новый знакомый. Он меня предупреждает или мне показалось? Внутренне я уже была готова испытать, как говорят, «культурный шок».
- Вас часто рисуют? У вас есть еще портреты? – продолжал тормошить меня художник.
- Это первый.
- А вот и зря!
- Что зря?
- Что не рисуют. Знаете что? Я хотел бы с вами, Наталья, встречаться! – скороговоркой выпалил мужчина. Точнее нам обязательно нужно встретиться еще раз.
- А…м… - я забыла все буквы алфавита кроме этих двух. И молча слушала сбивчивые аргументы, какие бывают в таких случаях: что нарисовать меня распрекрасную нужно несколько раз – весной, летом и, непременно, в ясный осенний день, а еще в студии, где, конечно же, есть работы, достойные моего внимания.
«Раз, два, три, четыре, пять, вот и вышла по Арбату погулять…» Неожиданно мне стало интересно. Но заинтересовали меня не перспективы натурщицы.
Этот человек приехал когда-то в Москву, поступил в училище, а может, институт изобразительного искусства, и как художник, прошел какой-то свой, неизвестный мне путь. Наши дороги пересеклись на мостовой Старого Арбата. Сейчас он рисует мой портрет, пытаясь разглядеть черты лица в неверном желтом свете арбатских фонарей. Что заставило художника прийти сюда? Желание пообщаться с коллегами? Заработать денег? Возможно, этот немудреный промысел – основной источник существования, а портрет – единственное, что он нарисует за вечер?

- Ну вот, готово.

Мужчина повернул рисунок. Я была готова увидеть все, что угодно, но все равно очень удивилась. Это была я, и в то же время, – не я. Такими обычно бывают изображения актрис на постерах и плакатах – красивые и немного кукольные лица, с которых умелая рука ретушера убрала все, что мешает красоте.

Не выразив ни разочарования, ни особого восторга, я дождалась, пока политый лаком рисунок высохнет и превратится в сверток. Памятуя об «эпохе дисконнекта», протянула художнику свою визитку.

...
Дома я развернула скрученный в трубочку, тонкий листок. С портрета на меня смотрела женщина вне возраста. То ли московский сумрак скрыл следы жизненных перипетий и тревог последних месяцев, то ли художник просто увидел меня такой – без тени на лице, с блестящими глазами, в которых светится искорка лукавства.
«А ведь кое-что он действительно уловил…» Что-то во взгляде незнакомки на портрете говорило окружающим о непростом, неброском, понятном только ей одной, необыкновенном счастье.